Забытый мотив. Юрий Сарсаков
2011-04-19
Видение
Волнуется толпа, единой глоткой
кричит, осатанев, пропахнув водкой:
«Ату его!» – в дыму все от костров.
И красный дождь через дырявый кров...
Одетый в красное, палач стоит на плахе,
под улюлюканье толпы единым махом
вершит он приговор – и брызжет кровь.
И красный дождь через дырявый кров...
Забыты даты, имена забыты.
Все краски, кроме красной, напрочь смыты.
Кровь, как вино, или вино, как кровь?
И красный дождь через дырявый кров...
1980
Краски неугомонные затянувшейся осени
Краски неугомонные затянувшейся осени,
желтизной полоненные бесконечные просеки.
Лес стоит в ожидании роковой перемены,
пред великою тайною Всевеликой вселенной.
Опрокинулось небо вдруг, серой мглою пролилось.
И уж солнца как не было – сердце горько забилось.
И снежинки лукавые заметались меж кронами,
и зловеще закаркали чернокрылые вороны.
Строчки полуистертые меж землею и небом –
всё безудержно желтое успокоилось белым.
1986
Пианистка
Как будто невзначай мотивчик взбалмошный
заполнил все собой, взъерошив клавиши
под пальцами провинциальной барышни,
и, заподозрив чудо, я притих.
Взметнулись две руки, тая гармонию,
предчувствием томя потустороннего.
Я неуместную согнал с лица иронию,
на всякий случай помянув святых.
А сумерки отсвечивали розовым –
далеким солнцем, близкими ли грозами.
И вздрогнули зависшие стрекозами
над клавишами пальцы – лишь они.
И зазвучала музыка нездешняя,
и задрожал огонь свечей в подсвечниках,
и о грехах своих забыли грешники,
а праведники вспомнили о них.
Роняли свечи слезы умиления,
и слезы их питали вдохновение
той, что уже казалась наваждением,
но все играла, не жалея сил.
И погружаясь в этих звуков крошево,
из будущего или же из прошлого,
невесть каким путем сюда заброшенный,
я за нее у Господа просил.
1987
Апрельским днем Святого воскресенья
Апрельским днем Святого воскресенья
под образами еле теплится лампада,
ее в упор разглядывает солнце,
зажав в углу лучами, – нет спасенья,
но сдобный запах праздника посольством
дремоту гонит и сулит награду
за долгий пост.
Еще хлопочет мама,
горит в печи лоза, дождавшись часа,
когда собою жертвовать ей должно,
чтоб праздник принести в тот дом саманный,
где мальчик черноглазый осторожно
через порог ступает, словно счастье
спугнуть боится...
1988
Хлопают двери, мчится автобус
Хлопают двери, мчится автобус,
черная ночь ударяется в стёкла.
С черной пластинки звучит Вилла-Лобос.
Свежи тона, но движения блёклы.
Черная ночь ожиданием грусти
душу щемит и гитарным стаккато.
Прочь от отчаянья, мимо предчувствий
мчат по дороге упругие скаты.
1991
Травинка на дуге рассвета
дрожит звенящею струной,
и, воспаривши над стерней,
ей с замираньем внемлет ветер.
Как будто ставшая привычной,
росинкой на щеке слеза.
Но отражается в глазах
небесной тверди безграничность.
1998
Ожидание
Олечке
Дождь. Исказилась перспектива.
В проеме улицы дома
сгрудили крыши косо, криво.
А выше черных туч кайма.
Такою видится картина
прохожему с зонтом в руке,
идущему по лужам чинно.
Он на картине в уголке.
Сверкает мокрый тротуар,
в нем отражаются фасады.
И, вымокший, бредет бульвар,
таща чугунную ограду.
Мерцают огоньки реклам.
От них на полотне подтеки.
С труб водосточных тут и там
бурля срываются потоки.
Почти гризайль. Все в дождь одето.
Все краски поглотила мгла.
И вот пылающей кометой
твой красный плащ из-за угла.
2002
Листопад
Слетают с тополя листья
и падают на балкон.
Это осень, но небо чисто,
и наступает покой.
Осенний лист тихо кружит,
забытый мотив звучит.
Так хочется быть ненужным
и никуда не спешить.
И вечером на балконе,
без цели и без причин,
процеженные сквозь кроны
ловить на лице лучи.
2002
Время
Запах почек – чтобы весна.
Фонарей лучи – чтобы вечер.
Только это и стоит знать –
дальше вечность.
Плоть от плоти сегодня там,
где другие боги и люди.
Снова нам делить пополам
то, что будет.
Но пока серебрится свет,
шелестит листва в темной кроне,
и причин для печали нет.
Ветер стонет.
Разгребая свои года,
в них найдешь серебра крупицу.
Наступает время, когда
небо снится.
2004
Встреча в метро
Среди всевластной суеты –
торопит век –
явился чудом доброты
тот человек.
С седой небритостью лицо
и кепки блин –
в толпу, невидный и простой,
вошел, как клин.
Рука напряжена: цветы –
он не привык.
Глаза, как Божий день, чисты –
но нем их крик.
Так хрупок мир трех белых роз
среди зимы.
Да не коснется их мороз –
вздохнули мы.
И расступились. Он прошел,
как перст, один –
с седой небритостью лицо
и кепки блин.
1980
Един човек
Метро. Човешки водопад...
Безумен век.
Но виждам в този кръговрат
един човек.
Брадясал, побелял и блед,
и – по сако...
Но все върви, върви напред.
А за какво?
В една протегната ръка
държи цветя.
Той нивга не е бил така
добър към тях...
Но ето днес ни се яви
цял с добрини,
с изстинал във очите вик
от много дни.
...Обръщат хората глави,
а покрай тях
все тъй полека си върви
човек с цветя...
Московский вечер
Осенний вечер тихо стынет,
огни мерцают, споря с ветром.
Бразильский кофе в магазине
благоухает безответно.
В метро ныряет запах улиц.
Подошвы шаркают устало,
и пиджаки бредут, сутулясь.
Струится свет из ламп хрустальных.
Мы одиноки и случайны,
как бабочки над океаном.
Идем с толпою беспечально –
два силуэта на экране.
2004
Московска вечер
Денят угасва постепенно,
фенерите се люшкат в здрача,
самотно вятърът простенва,
и хората по-бързо крачат.
Метрото зинва си устата,
поглъща хората, душите,
на улиците миризмата
и дрехите, добре ушити.
А ний сме тук съвсем случайни,
като в морето пеперуди.
Вървим с тълпата безпечално –
забравени отдавна люде.
Старият салкъм
Дали стои той – старият салкъм,
разперил клоните над малката ни къща?
По стряхата ни, сякаш таласъм,
все тъй ли драска и шумти и пъшка?
Какви безкрайни нощи са били –
с унесен поглед пред открита книга.
А собата гори, и вънка сняг вали,
cалкъмът драска, и сънят пристига...
И ме омайваше чудесният ми сън –
ехтяха с тропот конските копита,
незнайно как изхвръкнали навън
от книгата, останала открита.
Безгрижно време – в свидния ми кът...
Сега и мен годините надвиха.
Дали стои той – старият салкъм,
или в пещта зимъс го изхабиха?
Пролет в Болград
Събуждат се фиданките в градината,
и крехките им листчета ухаят
като най-тънък и най-скъп парфюм.
За първи път след зимата отварят
вратата, задната, която води в парка,
та в стаите да влезе пролетта.
И на камбаните звънът да влезе,
камбаните са днеска полудели…
И с радост светва твоето лице…
На мама
Света Мария – моя майко,
с прошарена коса си вече,
и много си от мен далече,
и все тъй радост виждаш малко...
В града ни роден, мил и драг,
където гроздето се рони
и виснат дюлевите клони,
кога ще те прегърна пак?..
На всекидневието в плен,
посред бетонени грамади,
не мога да ти се обадя –
в съня ми идваш ти при мен.
А времето лети, лети...
И песен, гдето си ми пяла,
с която мене си люляла,
забравих, майко. Ти прости...
Но как, набодени с игла,
аз да забравя твойте пръсти?..
Ти с тях на сбогом ме прекръсти
в оназ – студената – мъгла.
Ноктюрно
Настъпва нощ – голяма и добра, –
сгъстява тъмнината над полето.
Обръщам си очите към небето,
на болки за да не се покоря.
Тез по небето пръснати звезди
така далечни са от грижите ни тежки.
Те, без да чуват воплите човешки,
все тъй горяха векове преди.
Аз ги поглеждам, кротък и смирен,
шептят си устните потайната молитва:
да пази Господ хората и мен.
И в този миг на святост и любов
ти за тъгата ми недей да ме разпитваш,
че отговорът няма да е нов...
Разсъмване в Буджака
Съмва се. Затварям книгата.
Тихо спирам пред прозореца.
Виждам клонове издигнати,
чувам тропота на конница.
Виждам ги, в мъгла потънали,
Аспаруховите воини,
чувам виковете, гръмнали
из годините неброени.
Яки, пъргави, безименни,
с вяра и кураж запалени,
толкоз пътища изминали,
но във битките не паднали.
Съмна се. Открих прозореца
в родната ми къща майчина –
там, където мина конница,
остана тревата смачкана...
На Владимир Висоцки
Ти остави земята, станала ти чужда,
но остана със нас в наште празници тъжни.
Твоят глас през нощта от съня ни събужда –
твоят глас или, може би, днешните грижи.
Твойта свещ изгоря – изненада и болка...
Твойта свещ изгоря – наште още пък греят.
Тази болка сърцето ранява дълбоко,
но живеем...
1980