Отар Давидович Иоселиани ранним вечером посетил меня на Беговой. Это была дешевая общедоступная квартира с ключом в почтовом ящике. После того как однажды, придя домой, я застал незнакомых наездников с ипподрома, выпивающих на кухне 33-й портвейн и объяснивших, что ключ они нашли под ковриком, Иоселиани – великий кинорежиссер, а также философ и математик – строго велел мне купить магнит и, опустив его в железный почтовый ящик на двери, лепить к нему ключ. (Многие абоненты и разовые посетители "бегов", у кого пальцы коротковаты, были недовольны.)

У Отара Давидовича пальцы длинные и тонкие. И теплые руки. Я знаю это, поскольку время от времени он клал руку на мою коротко стриженную голову и говорил:

– Молчи!

Я молчал, а потом мы дальше выпивали и беседовали: он говорил, я слушал. Это были веселые и грустные проповеди и никогда жалобы. Он был и остается победителем – свободным художником и человеком. Быть может, самым свободным из тех, кто мне знаком.

– Мамочка! Очень красиво говоришь.

– Извини, Отар.

Да, вы помните: мы сидели "на бегах" и пили джин, который принес Отар, хотя купил не сам. Перед рассветом взгляд Иоселиани упал на череп, который я притащил из редакции, где его превратили чуть ли не в пепельницу.

– Он был человеком, – сказал Отар Давидович, – у него были отец и мать, он любил, выпивал, наверное, а ты сделал его атрибутом квартиры. Стыдно.

Это чувство было мне знакомо. Но я не знал, что делать с черепом.

– Надо его похоронить.

Завернув череп в прозрачный полиэтиленовый кулек, взяв недопитый джин и алебарду, которую сценаристы Фрид и Дунский дали мне за кремневый пистолет, мы вышли на улицу. Не идти на Ваганьковское кладбище у нас хватило сообразительности.

– Пошли на ипподром.

        Светало. Высокая трава конкурного поля была густой и росистой. Найдя место у ограды и геодезически привязавшись к двум совмещающимся шарам на трибуне, мы стали рыть могилу.

– Я лучше тебя знаю, как это делается, – сказал Отар.

Конечно... Он рыл алебардой яму, я отгребал землю. Потом опустили череп. На холмик положили маргаритки, сорванные тут же. Выпили за упокой. Отар пролил на могилу джин. На деревянном ограждении конкурного поля он шариковой ручкой нарисовал крест.

– Сейчас проскачет красный конь, – сказал я.

– Чушь романтическая.

        От конюшен послышался топот – ритмичный, как устойчивая сердечная аритмия. И с виража на нас вылетел алый от восходного солнца конь.

– Довженко какой-то... Тем более чушь.

Мы вышли на пустую Беговую и запели: "Мемакролебс чеми этли..."

С кем он сейчас поет эту песню у ипподрома в Париже? Или, может быть, работает как проклятый над новым шедевром? Наверное, работает, раз не звонит...