Думы и былое. Ростислав Фролов
2007-04-12
Даугавпилс (Daugavpils) – второй по величине после Риги город в Латвии, пристань на реке Даугаве вблизи границ Польши, Белоруссии, Литвы и России. Имеет многонациональный состав населения, преимущественно русский. Город не раз менял своё название: Динабург, Невгин, Борисоглебск, Двинск, с
Начало городу положил замок Динабург, построенный в
В
В
В
Преследование православных, которые не имели права занимать общественные должности и быть избранными в сейм, и насильственное ополячивание местного населения прекратилось после первого раздела Польши в 1772 году Динабург тогда был присоединён к России и вошёл в состав Псковской губернии, через 5 лет – Полоцкой, потом – Белорусской, а с
В
С февраля по декабрь
В 1940 году по договору с балтийскими странами о взаимопомощи Латвия вошла в состав СССР. С установлением Советской власти для Латвии впервые открылись широчайшие возможности экономического, политического и культурного развития. Но не обошлось и без депортации определённых слоёв населения в 1941 и 1949 гг. в Сибирь.
В 1991 году Россия признала независимость Латвии. После распада СССР гражданство Латвийской ССР упразднили, а гражданство Латвийской Республики дали, преимущественно, тем нелатышам, кто жил в Латвии до
Вся история Даугавпилса определила национальный состав его населения. Город развивался на перекрёстке различных культур и религий: был под властью Польско-Литовского княжества, затем Российской империи. Поэтому Даугавпилс, как вся восточная Латвия, является своеобразной контактной зоной между народами. В XVI−XVIII вв. здесь селились польские помещики и чиновники, после присоединения Латгалии к России – русские чиновники, купцы. Большое влияние на развитие Даугавпилса оказали русские староверы и евреи, которых высылали на границы Российской Империи – за «черту осёдлости» – в XVIII–XIX вв. Коренное еврейское население было уничтожено во время Второй Мировой войны. После войны в результате урбанизации и процессов миграции в Даугавпилсе количество жителей значительно увеличилось, что и позволило ему стать вторым по величине городом в Латвии. В настоящее время национальное соотношение жителей Даугавпилса приблизительно таково: 59% русских, 14% латышей, 13% поляков, 8% белорусов, 3% украинцев и др. Много мероприятий проводит в Даугавпилсе общество латышской культуры; польское, русское, еврейское общества сохраняют традиции своего народа.
Ростислав Данилович Фролов русский, все его многочисленные родственники – исконные жители бывшей Витебской губернии России, большинство из них всю жизнь прожили на этих землях, ставших латышскими.
Рассказывает Ростислав Данилович Фролов
Латвия делилась на четыре исторические области: Латгале, Курземе (больше известная в России как Курляндия), Земгале и Видземе (Лифляндия). Даугавпилс был центром Латгале. Латгалы в Латвии по языку – это примерно то же, что некоторые северные народности в России: у них свой диалект, похожий на государственный язык, но чем-то отличающийся. В годы моего раннего детства Латвия была независимым государством. Население Даугавпилса было смешанным.
Воспоминания детства у меня достаточно болезненные. Несмотря на то, что было много русскких, все-таки даже в детстве я чувствовал дискриминацию. Родители не захотели отдать меня в детский сад (а сады были только латышские), потому что понимали, чем это кончится – там из меня сделали бы латыша. Среди латышей была очень явная разница в отношениях к русским: одни лояльно относились, а другие нетерпимо. Но я общался с детьми-латышами. Скажем, в соседней квартире жила семья, там было три девочки: одна моего возраста, другая постарше, третья маленькая. Мы с ними дружили. Ко мне относились хорошо, они у нас постоянно бывали. Это была моя компания. И я, и девочки прекрасно общались, родители не чинили препятствий. Мы говорили на смеси латышского и русского языков. Собственно, благодаря им я выучил латышский и говорил на нём даже лучше мамы, у которой явственнее слышен был акцент. Правда, был такой случай: я прибежал со двора и что-то стал просить на латышском языке, мама выслушала меня, а потом говорит: «А теперь повтори на русском!»… Потом я стал и читать на латышском детские книжки, – книг на русском языке было мало. И когда заканчивал школу, уже в советское время, я совершенно свободно говорил на латышском и читал на нем даже Агату Кристи, или, до сих пор помню, сборник Диковского «Приключения катера “Смелый”»…
А в соседнем доме, дома были небольшие, двухэтажные, тоже жила латышская семья, и мальчику – моему ровеснику со мной играть не разрешали, потому что я русский… Я был ребёнком, естественно, многих моментов в отношениях русских и латышей уловить не мог, но видел, что и те, и другие жили обособленно, видел, что русские, в основном, общаются с русскими, и латышей среди них практически не было, значит, те общались тоже только между собой. И свадьбы были тоже только русских с русскими; ну, может быть, кроме обрусевших латышей, попавших в «компанию» русских. Но больше из разговоров взрослых я знал, что ситуация – то есть отношения между латышами и русскими – тяжёлая. До глупости доходило. (Позже, когда я оказался в Нижнем Новгороде, в 1955 году, по окончании института, и рассказывал нижегородцам о том национализме, который был, мне не верили: мол, сгущаю краски. А сейчас убедились, что так и было). Например, в той буржуазной Латвии надо было обращаться на почте или в какой-нибудь канцелярии на латышском языке, хотя там, скажем, работала русская женщина, которая была знакома с пришедшей клиенткой. Причём ни та, ни другая не владели латышским языком, или еле-еле говорили на нём.
Мой дядя, мамин брат, занимался активной профсоюзной работой в Латвии, но это не наша профсоюзная работа, которую мы знаем по советскому времени. Он подвергался определённому давлению, угрозам, ведь профсоюзы защищали русских. И я, не намеренно, но был воспитан в духе просоветском и махрово антирелигиозном. Кончилось это своеобразно: в Даугавпилс в 40-м вошли русские войска. Часть населения приняла их благосклонно, хорошо. Я так вообще бегал по улице и кричал: «Пришли наши, русские! Теперь я вам покажу!» Мне было 8 лет. Что я мог кому-то показать? Во всяком случае, семя национализма уже во мне было. Это опасное семя. Когда установилась советская власть, вдруг моего дядю назначили директором средней школы. Чтобы некоммуниста в то время назначили директором школы – это нонсенс, это надо было быть очень красным. Ситуация была очень тяжёлая. Во-первых, у дяди не было административной хватки, он не стремился к подобной работе. Убедили. Во-вторых, от нас родственники отшатнулись. Потому что тогда начались депортации в Сибирь «через колено», грубые, незаслуженные. А муж одной из сестёр моего отца был айзсаргом. (айзсарги – охранники – латышская общественная радикально-националистическая военно-фашистская организация, созданная для борьбы с коммунистической партией и революционным движением трудящихся, в 1934 году по своим обязанностям и правам приравненная к полиции. – М. В.) Собственно, он не был националистом, никакие демонстрации не разгонял, но в случае необходимости обязан был со своей винтовкой являться на сборы. И, конечно, он «загремел», и вся его семья тоже. После войны семья вернулась, он – нет. У другой сестры была похожая ситуация. Мой отец – белогвардейский офицер – был арестован и тоже сгинул. Я не думаю, что он был убеждённым антикоммунистом, просто, как я это воспринимал, так сложилась жизнь. Дома эта была запретная тема, вероятно, мама меня оберегала, чтоб я ничего не знал и где-нибудь не проговорился, лишнего не сказал. Но самое странное, что меня это не коснулось, не коснулось и дальнейшей моей карьеры.
Национализм проявил себя и во время войны. Даугавпилс немцы захватили на четвёртый день войны. Там даже секретарь горкома партии остался, его расстреляли. Немцы рванули по трассе Варшава – Каунас – Даугавпилс – Ленинград. Они продвигались с такой скоростью, что оба моста через Западную Двину (Даугаву) не успели взорвать, хотя они были заминированы. Немцы прошли без задержек. Буквально через несколько дней после того, как наш город был взят немцами, а фронт быстро откатился на восток, латыши стали громить русские библиотеки. Скорее всего, это были айзсарги, – они были в форме. Причем громили, не взирая ни на что, там мог быть и Толстой, и Пушкин… Было лето, июнь, книги сваливали на подводы (машин не было) и вывозили не на свалку, а за город, где были огороды, – город тогда был ещё небольшой, и на полях книги перепахивали. Я был воспитан на уважении к книге, поэтому совершал туда вылазки за уцелевшими томами. Не скажу, что это было опасно, но подстрелить могли. Таким образом я раздобыл книги, некоторые из которых после всех жизненных переездов у меня остались до сих пор. На них сохранился библиотечный штамп. Я очень дорожу ими.
Конечно, я выбирал книги, которые уцелели, а уцелело не так уж и много. Хорошо помню, что подобрал Тарле. Не знал, кто такой Тарле, не знал в свои 10 лет даже, кто такой Наполеон. Учитель тогда увидел у меня этот том и попросил, я отдал. Еще подобрал «Фортификацию» Карбышева – большой «кирпич». Там были нарисованы окопы, блиндажи, доты, дзоты – всё такое, с любопытством её рассматривал. При этом я, конечно же, не знал, кто такой Карбышев, и уж совсем не представлял, что пройдут годы и годы, и я окажусь в Маутхаузене, в том месте, где Карбышев был замучен. Так всё соединяется… Ещё у меня была книга «Как закалялась сталь». Она лежала на полке нетронутой несколько лет, я думал, что название связано с выплавкой стали. Как сейчас помню, однажды рылся в своих книгах и открыл Островского. И когда прочитал, как Павка подсыпал махру в тесто, был потрясён не самим этим фактом, а тем, что книга не про сталь. Вот так и познавал советскую историю. Тогда я мало что знал о Советском Союзе, в младших довоенных классах такую историю не рассказывали, а в войну школу разбомбили почти сразу, она занимала большое для нашего города здание, стоявшее на возвышении. В своём незнании я спрашивал: «Что больше – Москва или Советский Союз?» Это был совершенно новый мир, о нём мне не было ничего известно. Когда в 43-м школу открыли, то ни о какой политике, ни о каких Корчагиных и слова не было. Изучали Пушкина и Толстого… История соответствующая была. А меня уже стала интересовать политическая сторона.
У Тютчева есть стихотворение «Славянам», там есть такие строки:
«Так пусть же бешеным напором
Теснят вас немцы и прижмут
К её бойницам и затворам,
– Посмотрим, что они возьмут!»
... и так далее. Так как это стихотворение было антинемецким, а настроен я был очень антинемцки, я его выучил и во время войны, при удобном случае с пафосом прочитал взрослым. Наступила гробовая тишина, пороть меня не пороли, но сказали: «Ты с ума сошёл! Забудь!»
Во время оккупации кто-то сообщил властям, что дядя работал директором школы и настроен был прокоммунистически. Хорошо помню, в 42-м я, десятилетний, его спрашивал «Кто же победит?» И слышал в ответ: «Конечно, только Советский Союз!» …К нему сразу явились с угрозами и требованием, чтобы он стал издавать антисоветскую газету. Дядя вынужден был скрыться. «Отсиделся» у родни в Белоруссии.
В 43-м мы с мамой тоже перебрались в Белоруссию к родственникам. Всё это было недалеко, там стык Белоруссия – Польша – Литва, земли переходили из рук в руки. И Польша некогда входила в Литву, и Вильнюс – Вильно – был польским городом. Поэтому родственники у нас были и в Вильнюсе, и в Таллинне, и в Белоруссии, и близкие, и дальние. Война же вообще людей сплачивает, объединяет, все стараются поддержать друг друга…
У нашей родни в Белоруссии было своё хозяйство, «подножное», прожить можно. Когда же фронт стал приближаться, появились власовцы, причём, в основном казаки. А часть казаков не лучшим образом, мягко говоря, проявила себя во время войны. И власовцы толпы погнали с собой на запад. Они понимали, что им конец, и кого могли, тащили с собой. Под оцеплением мы прошли, я потом по карте прикидывал, около
Потом мы вернулись в родной город. Маму сразу устроили учителем в школу. Наш дом сгорел, и жили мы у знакомых. Нас приютила учительница, у которой был свой домик. Её правнучка потом стала моей женой.
…После войны такого ярого национализма не чувствовалось. Видимо, послевоенные хлопоты отвлекали внимание и латышей, и русских от национальных проблем, надо было выживать. Даугавпилс разрушили почти на две трети, его бомбили капитально и немцы, и наши. Например, там, где мы жили, немцы установили зенитную установку и стреляли из неё, чтобы создать видимость, что здесь что-то защищают. У нас в деревянном доме застрял осколок, который мы так и не смогли выковырять из стены.
Он там так и остался. Русских школ на весь город было три, латышская одна. Школы были переполнены: мы учились в синагоге, которая чудом уцелела. В большом зале сидело в разных концах класса четыре. Частные лавчонки тоже использовали под классы, то есть школу устраивали везде, где можно было собрать учеников, пока не отстроили отдельные здания.
Потом латышских и русских школ стало больше. В латышских русский язык, конечно, преподавали, но отношение к нему у латышей было как у нас к их языку. В городе было много военных, которых могли через год отправить на новое место службы, а сюда прислать других. Поэтому в русских школах были группы начинающих изучать латышский и более сильные. Я, тогда восьмиклассник, записался в группу начинающих. На уроке не удержался и выпалил какую-то фразу, после чего меня с позором из этой группы изгнали.
Национализм в советское время был придушен, его не ощущали, но он все же тлел. Такой момент: когда я учился в классе 10-м, в городе открыли польскую школу. Она была небольшая, надуманная, искусственная, учили в ней по русским учебникам, но говорили на польском языке, какая-то бредовая ситуация. Кончилось тем, что польская молодёжь, вероятно, подогреваемая из соседней Польши, вдруг вздумала организовать какую-то подпольную молодёжную организацию антисоветского толка. Польскую школу ликвидировали, соединив её с русской. Так у нас в классе появилось 7–8 поляков, так сказать, для перевоспитания. Их не арестовали, не выслали никуда – это всего лишь молодёжь со своими дурацкими выдумками… И они очень быстро аклиматизировались среди нас. У молодёжи всегда найдутся общие интересы. К тому же у нас в школе была очень сильная гуманитарная подготовка, хотя в то время школы по такому принципу не делились. Мы изучали и Гёте, и Шекспира, и много ещё чего. В русской школе преподавание велось, естественно, на русском языке… Так, национальная проблема перестала существовать, рассосалась. А у латышей были отдельные школы, они были сами по себе. Мальчишки-латыши при встрече могли нехорошо обозвать русских ровесников. И мы с ними не общались. Лично у меня с ними были прохладные отношения.
Вся эта общая националистическая ситуация повлияла на мой дальнейший выбор. Когда я заканчивал в Ленинграде институт, у меня была блестящая возможность распределиться в Балтморгидрострой под Ригой. Был такой очень крупный трест. Я местный, владею совершенно свободно латышским языком, у меня могла быть в то время блестящая карьера там. Но все же сказал: «Ноги моей в Латвии не будет.» Уехал в Горький, где не было ни родных, ни знакомых. Для матери это был тяжелейший удар, – единственный сын… Это иллюстрирует, насколько не было желания жить и работать в Латвии. Я исходил и из профессиональных соображений: Волга – это Волга, здесь я стал специалистом. В Даугавпилсе я вообще бы не был востребован. Латвия – маленькая страна, и на Даугаве нет особой широты развития инженерной и научной деятельности. В Горьком же я сначала был на самой низкой инженерной должности, через полгода стал старшим инженером. Теперь это не звучит, не те времена, ещё через полтора года я стал самым молодым в Советском Союзе главным инженером. Вообще, в России от первой инженерной ступеньки до современного положения труд и отечественная система позволили преодолеть пять этапов на производстве, три этапа в проектной сфере и четыре в системе ВУЗа. Несмотря на преклонный возраст, в моей стране я все еще востребован как специалист и совершенно не жалею, что не вернулся в Латвию. Потом мне только хотелось там побывать, посмотреть.
Когда сыну исполнилось три года, это был 1963-й год, мы каждое лето стали проводить в Латвии, снимали домик на берегу Западной Двины (Даугавы), в 10-ти километрах от Даугавпилса. Обязательно навещали всех родственников. Так длилось до поступления сына в институт. И вот в это время национализм стал проявляться всё с большей и большей активностью. Бывало, трудно в конце лета уехать, улететь. Билетов нет. И, как-то было, что уже объявлена посадка, а мы стоим в очереди за билетами, тогда я, выбрав момент, обращаюсь к кассирше на латышском языке. Хотя я, наверняка, говорил с акцентом, моментально билеты нам выписали. И уже на русском кассирша сказала, что посадка закончена, самолёт стоит там-то, бегите. Вот что значит даже просто знание языка. Другой пример: поезд Москва – Рига, у нас с женой оба места верхних. Я вижу, что в другом купе одно нижнее место не занято. Обратился на латышском к проводнице. Моментально переселила пассажиров и нашла для нас два нижних места, стала даже застилать постель. А жена ей говорит: «Не надо, не надо, спасибо». Услышав русский язык, проводница повернулась и ушла. Это был 68-й год. Конечно не массово, среди отдельных людей проявлялась национальная нетерпимость, тем болезненней она воспринималась.
Ко мне в Нижний Новгород тоже до сих пор приезжает родня. И всегда разговоры заходят об их положении в Латвии. Как-то гостил у нас мой двоюродный брат с женой. Он уже пенсионер. И на мой вопрос: «Как вы живёте?» отвечал: «Прилично». Пенсия сохранилась высокая (он был начальником строительства). Они живут своим обособленным мирком. Политика их не касается, они в неё не вмешиваются, потому что это опасно. Выбрали для себя этакое нейтрально-созерцательное отношение к происходящему: мол, не обязательно всем быть политиками, не обязательно ходить с транспарантами. И как-то уж очень спокойно восприняли восстановление латышской власти, независимости, очень покорно на это отреагировали. Но сейчас им это уже неприятно, поэтому они уходят в сторону. Пенсионеры, ладно, живут на пенсию, своим садом-огородом, который заполняет их жизнь. Так что они не трибуны и не борцы. Сыновья их тоже вне политики, работают на уровне, скажем, водителя – ушёл на работу, пришёл с работы, и не часто смотрят политические передачи. Кто-то из них женат на латышке – латгалке…
Я считаю, в том, что произошло, повинна и часть русских, которых было большинство. Действительно ли тяготил Союз, или только казалось, что вам диктуют условия, а всем хотелось европейских свобод. В результате, русские получили то, чего добивались вместе с латвийцами. Когда их прямо спрашивали: «Что вы протестуете, чем вам не нравился Союз?», откровенно отвечали: «Нам нужна независимость» – «Но ведь вы живёте в принципе лучше, чем в российской республике». – «Да, но мы живём как в золотой клетке»… Даже так. Что же получила «золотая клетка»? Например, другой мой родственник, кандидат технических наук, без пяти минут доктор, несколько лет назад вынужден был работать банщиком, потому что он оказался на родине не востребован, отчасти, вероятно, потому что русский. В какой-то мере он рассказывал это с сочувствием, в какой-то – с иронией: мол, доигрались русские со своим желанием европейских свобод. Поэтому и я настроен недоброжелательно. Но большинство тех, с кем ещё общаюсь, совершенно отошли от всего, от политических проблем, обсуждений, но не из-за боязни, по другим причинам. Многие даже от разговоров о политике уклоняются.
В отношении Прибалтики я, конечно, болезненно реагирую на эту ситуацию. Считают, что, если народ маленький, то это не даёт ему право вот таким образом бороться за выживание. Это нецивилизованно. К примеру, утверждают, что в Латвии культура выше, чем, скажем, в России, – разговоры на обывательском уровне. Но ведь политика СССР всегда была направлена на подъём национальных окраин! Сравните Даугавпилс с какой-нибудь там Балахной. Даугавпилс купался в деньгах… государственных. Дома и улицы были в порядке, отстраивались гостиницы и так далее, и так далее. А Балахна как прозябала на очень маленьких дотациях, так и осталась прозябать. А ведь быт очень влияет на культуру, поведение человека.
Когда Латвия была союзной республикой, она получала хорошие дотации и содержалась самым лучшим образом, и у нее не должно быть повода для обид, хотя при этом многие города Российской Федерации чувствовали себя не лучшим образом.
Я знаком с Эстонией, Литвой... У меня такое ощущение, что кроме «лесных братьев» в Литве, которые действительно воевали после войны, там терпимее отношение к русским. Спокойно негативное. В Латвии же оно яростно негативное.
Всем, кто считает себя цивилизованным, должна быть известна простая истина: человек не выбирает национальность и родину. И уважение к человеку равно уважению к самому себе. (Ред.)
Записала М. Вервальд