Весной, хотя преподаватели и отмечали его способности, он был оставлен в «фигурном» классе на второй год. Его это и не огорчило вовсе. Наоборот, он был горд своими успехами: и в училище поступил, и в «фигурном» уже числится, и со взрослыми товарищами общается на равных… Домой ехал счастливым.

Близкие встретили его радостно. Но, хорошо зная Мишу, осторожно и настойчиво расспрашивали его о московском житье-бытье. Незаметно для себя он рассказал им всё.

        Когда осенью Василий Иванович Нестеров привез сына в Москву, он прежде всего отправился к Воскресенскому, считая его ответственным за судьбу Миши. Соглашаясь с этим, Константин Павлович нашел способ переселить мальчика прямо во двор училища, к старику-профессору «головного» класса Десятову. Таким образом, отпадала необходимость много сил и времени тратить на дорогу, а самое главное – мальчик освобождался от пагубного влияния своих бывших товарищей.

        Но и в доме Десятова Миша оказался младшим среди таких же «архитекторов», но и здесь устраивались пирушки. А так как это был уже центр большого города с его соблазнами, то учащиеся пускались еще и в ночные похождения. Свое отсутствие маскировали грудой одежды, покрытой одеялом. Так что, когда профессор перед сном приходил проведать своих постояльцев, прикрывая рукой свечку, чтобы не разбудить спящих, он неизменно находил всех на своих местах. Впоследствии, вспоминая это время, Нестеров писал так: «Весело и безалаберно жилось нам у Десятова. Много сил и здоровья и хороших юношеских чувств погребено было за два года пребывания в этом милом «пансионе». Учились мы не очень ретиво. Именно там я привык лениться. Там у меня появились первые сомнения в себе, и если бы не ряд последующих событий, то, может быть, не много вышло бы из меня толку».

        Пропускать занятия вошло у Миши в привычку. Когда он всё-таки появлялся в аудитории, то видел, как упорно работают его товарищи, как многого они сумели добиться. Некоторые переведены уже в «натурный» класс. Однако желания следовать их примеру он не испытывал. Так минул еще один год.

        В Училище живописи, ваяния и зодчества по инициативе В.Г. Перова, преподававшего там, ежегодно устраивались выставки работ учеников. Были уже и свои знаменитости: Левитан, братья Коровины. В декабре 1879 года и Миша Нестеров представил на выставку маленькую картинку «В снежки» (два мальчика азартно сражаются у витрин магазина, что на углу Садовой и Орликова переулка) и этюд – девочка строит домик из карт. Его работы были замечены, а «В снежки» даже упомянута в статье «Две художественные выставки», напечатанной в газете «Московские ведомости». На какое-то время Миша снова обрел уверенность в себе.

В «фигурном» классе попеременно преподавали два художника: Павел Семенович Сорокин и знаменитый Илларион Михайлович Прянишников (автор картин «Шутники», «Порожняки», «Жестокий романс»). Месяц – один, месяц – другой. Быстрый, нетерпеливый Илларион Михайлович не любил возиться с малоталантливыми учениками. Выбрав паренька поспособней, он отбирал у него палитру и начинал всё переписывать заново, наглядно показывая, что и как надо делать. К Нестерову Прянишников подходил особенно часто, выражая, видимо, свое внимание к ученику. Но и это не помогало. Похвастаться успехами Миша не мог. Почти на три года затянулось его пребывание в «фигурном» классе. Только в 1880‑м году, когда он уже потерял всякую надежду, его наконец перевели в «натурный».

Если в «головном» и «фигурном» классах ученики работали с гипсами, то в «натурном» им предстояло рисовать живую натуру, для чего в училище приглашали натурщиков. Преподавали здесь знаменитые художники: Евграф Семенович Сорокин (великолепный рисовальщик), брат Павла Сорокина, у которого Нестеров учился в «фигурном», и Василий Григорьевич Перов, чье имя знала вся Россия, автор «Птицеловов», «Тройки», «Охотников на привале».

        В это время вся обстановка в училище находилась под влиянием Перова и по словам Нестерова «носила на себе своеобразный отпечаток страстного увлечения и художественного подъема, … когда, казалось, пульс жизни школы бился особенно ускоренно». Молодежь боготворила Перова, видела в нем свой идеал, ученики ходили за ним толпой, ловя каждое слово, каждый жест.

Михаил впервые увидел Перова еще в начале своего пребывания в училище, во время урока. Спешно доделывая голову Ариадны, он вдруг почувствовал какое-то движение среди учеников. Обернулся: сзади разговаривают два профессора. Одного он знал. «...А рядом с ним стоял некто среднего роста, с орлиным профилем, с властной повадкой. Я невольно спросил соседа: «Кто это?» – «Перов», – был ответ. Я впился глазами в лицо столь прекрасное, связанное с громким именем». И позже, случайно встречаясь с Василием Григорьевичем, юноша не мог глаз от него отвести, отмечая каждую мелочь. А тот проходил мимо, «задумчивый, сосредоточенный, с заложенными за спину руками…» За ним вереницей шли ученики.

        Первый урок в «натурном» классе запомнился Нестерову на всю жизнь. Вел его сам Василий Григорьевич. «И вот этот самый Перов перед нами… И такой простой, и такой неожиданный, яркий, нервный… Вот он ставит натурщика. Как это всё интересно… Голое тело здоровенного Ивана принимает всевозможные положения, пока, наконец, после долгих усилий, Перов приказал: «Замелить!» – отметить мелом положение и место следков, и предложил нам начинать. <…> Я сильно волновался: хотелось отличиться, а как назло выходило плохо. Пропали краски, не было рисунка. Перов подходил не ко всем, а, как и Прянишников, – по выбору… Я долго оставался незамеченным, это увеличивало мое беспокойство, плохо влияло на работу, и вот, когда, казалось, всякая надежда пропала, когда думалось, что я и хуже всех, и бесталанней, когда я стал уже мириться со своей горькой долей, тогда совершенно неожиданно, минуя всех, Перов подошел ко мне с обычными словами: «Ну, что‑с?» Взял палитру, сел и начал поправлять мой этюд, время от времени делая замечания. Я поведал ему свои тревоги и огорчения. Этюд был прописан заново, ожил. Перов встал, отдал палитру и, отходя от моего мольберта, громко, на весь класс, сказал: «Плох тот солдат, который не думает быть генералом!» – и быстро пошел дальше… Его слова не только не обидели меня, они оживили, придали бодрости, моего малодушия как не бывало. Работа стала ладиться».

        Василий Григорьевич всегда умел подбодрить учеников. Когда видел, что устали, переключал внимание, давая передышку в работе. Например, идут экзамены. Ученики – каждый за своим мольбертом – напряжены до предела. Это опасно: от излишнего старания легко испортить уже достигнутое. И вот в тишине раздается голос Перова: «Господа, отдохните, спойте что-нибудь». И все дружно запевают: «Вни-и-из по ма-а-ту-ушке по Во-олге…» Поют громко, вдохновенно, а окончив петь, снова возвращаются к своим мольбертам. Усталость исчезает, работа снова кипит.

        Квартира, в которой жил тогда Перов, находилась в здании училища. Поэтому он появлялся в классе раньше других преподавателей и уходил последним. И поэтому же в его квартире всегда было многолюдно: ученики приходили к нему и в одиночку, и толпой, и с творческими сомнениями, и с материальными нуждами. «Он любил свой класс, и мы платили ему тем же, верили в него, – вспоминал Нестеров. – В день именин Василия Григорьевича по давно заведенному порядку весь класс шел его поздравлять. Учеников встречал именинник со своей супругой, приглашал в мастерскую… Потом шли в столовую, где ждало обильное угощение».

Стал заходить к Перову и Нестеров, стараясь застать его одного. В такие моменты он учился не ремеслу, он учился главному – видеть и понимать натуру, жизнь. «Я любил, когда Василий Григорьевич, облокотившись на широкий подоконник мастерской, задумчиво смотрел на улицу, с ее суетой у почтамта, зорким глазом подмечая всё яркое, характерное, освещая виденное то насмешливым, то зловещим светом, и мы, тогда еще слепые, прозревали». Эти посещения запомнились на всю жизнь.

        Учащиеся «натурного» класса были людьми уже сведущими в изобразительном искусстве. И конечно, они замечали слабые места в произведениях своих наставников. Преданно любя Перова, став его верным учеником, Нестеров видел и его недостатки: неважный рисовальщик, не всегда хорошо краски находит… Но то же он наблюдал и у других передвижников. Ведь у них вообще считалось, что всё это – точность рисунка, гармония колорита – не так уж необходимы художнику. На первое место выдвигались гражданский пафос, гуманизм, народность. То есть не важно КАК, а важно ЧТО изображено на картине. Нестеров ценил острый ум сатирика, пристальную наблюдательность и горячее искреннее чувство в творчестве Перова. Сцены, образы, типы, которые он находил на его полотнах, не могли оставить равнодушным. «И мы инстинктом поняли, что можно ждать, чего желать и что получить от Перова, и за малым исключением мирились с этим, питаясь обильно лучшими дарами своего учителя… И он дары эти буквально расточал нам, отдавал нам свою великую душу, свой огромный житейский опыт наблюдателя жизни, ее горечей, страстей и уродливостей», – вспоминал Нестеров.

        Желая быть достойным Перова, Нестеров решил как следует взяться за учебу. Первым делом он переехал из «пансиона» в меблированную комнату (благо родители щедро снабжали сына деньгами). Стал реже пропускать занятия, увлеченно писал эскизы, а через год, на третью ученическую выставку, представил картину «С отъездом (Проводы купца из гостиницы)». Сюжет он взял из жизни, не раз сам был свидетелем подобных сцен: около собравшегося в дорогу купца стоят и ждут «на чаек» гостиничный швейцар и номерной.

        Накануне открытия на выставку явился Перов. В окружении учеников стал смотреть работы. Что-то хвалил, что-то порицал. Остановился перед мольбертом Нестерова, внимательно смотрел, потом обернулся: «Чья?» Ему сказали. Взглянул на автора и, отходя, бросил: «Каков-с!» Что было с Мишей! Большей награды ему и не надо было. Потихоньку ушел с выставки, чтобы одному пережить свое счастье. А на следующий день узнал, что картину его кто-то купил. Вечером того же дня в Уфу было послано подробнейшее письмо об этих замечательных событиях. Он отлично понимал, с каким нетерпением родители ждут от него хоть каких-нибудь успехов.

        Шел уже четвертый год пребывания Михаила Нестерова в училище. Учащиеся «натурного» класса начали проходить теорию, слушать лекции по истории искусства. Каждый месяц сдавали экзамен. Были еще «третные» экзамены – вроде сессии – за каждые три месяца. Но это не портило жизни молодым людям. Миша чувствовал себя как дома: атмосфера вольная, насильно учиться никто не заставляет, отношения со всеми дружеские. От полноты сил шалил, как школьник, носился по этажам, стараясь успеть повсюду и не успевая сделать главное: получить необходимые знания, недостаток которых потом будет так остро чувствовать. Компании, прогулки, походы в трактиры (правда, в театры тоже)… А краски не видит, рисунок посредственный, в теории слаб… Эскизы как будто стали получше получаться, но медалей нет. А это значит, что об окончании училища речи быть не может.

        Однокурсники уже начали  думать об Академии художеств, в Петербург перебираться. Первым уехал Рябушкин, по слухам, встретили его там ласково. Нестеров тоже решил посоветоваться с Перовым, который из-за болезни всё реже приходил на занятия, а без него пребывание в училище для Миши теряло смысл. С двумя товарищами он отправился к учителю. Перов выслушал ребят и сказал, что переходить в Академию им еще рано, что они не получат там того, в чем нуждаются.

        И всё-таки, приехав на каникулы в Уфу, Миша объявил дома о намерении поменять место учебы. Родители не знали, что и посоветовать. Сын очень изменился за последний год. Вот и в родном доме ему не сидится, и рисовать перестал. Уходит рано, возвращается поздно. А Миша, оказывается, свел дружбу с заезжими артистами и всё время проводит с ними: то у них в гостях до ночи сидит, то торчит за кулисами, а то на террасе у театра за бутылкой пива его видели…

        Осенью Нестеров и еще несколько человек из училища отправились в Петербург. Город с его великолепными дворцами и набережными, красота самого здания Академии художеств поразили воображение юношей. Зная, что их как учащихся «натурного» класса должны принять без экзамена, они, подав документы, прежде всего пошли осматривать достопримечательности столицы. Миша и его товарищ Ванечка Гугунава, которому в будущем оказалось суждено стать мужем двоюродной сестры Нестерова, сняли комнату неподалеку от Академии. Устроившись, отправились на занятия.

        Каждый месяц менялись преподаватели. После Прянишникова, Перова, Саврасова один казался поверхностным, другой нудным. И, может быть, поэтому рисунки, этюды, эскизы Михаила Нестерова неизменно получались посредственными, неинтересными. Он сам это видел, и было ему мучительно стыдно за себя. Да и вообще Академия с ее длинными холодными коридорами, профессора в вицмундирах, с немецкими непопулярными фамилиями (Вениг, Фон-Бок), их официальный тон с учащимися действовали на него удручающе, вызывали тоску по патриархальной простоте московского училища.

        Через три месяца в классе появился знаменитый Павел Петрович Чистяков, замечательный педагог, великолепный художник, знаменитый колорист, к которому приезжали специально учиться цвету. Ученики уже знали о нем и ходили за ним толпой. Подходил послушать и Нестеров. Чистяков говорил об анатомии, форме, колорите… А не о содержании произведения, не о том, что волнует зрителя, как это делал Перов. Поэтому всё услышанное казалось юноше несущественным, ненужным, и он, разочарованный, отходил. Много лет спустя Нестеров вспомнит об этом и в своем очерке о Чистякове напишет, как сильно сожалеет, что не смог в свое время «пройти лучшую школу, чем та, которую получил в юности, что дало бы, вероятно, иные результаты и избавило бы от многих ошибок и горьких дум».

        Минул учебный год. Многие однокурсники успешно сдали экзамены. Ванечка Гугунава, которого Миша в глубине души считал бездарным, получил малую медаль. Нестеров же возвращался домой с пустыми руками и с чувством неловкости перед родными. Летом бездельничал, жил беспорядочно. Чтоб заглушить беспокойство, целыми днями скакал на своем Гнедышке, не жалея коня и рискуя жизнью, когда на всем скаку летел через его голову и шмякался о землю.

        Осенью снова Петербург. Теперь в Академии ему всё не нравилось, всё вызывало резкую критику, а создать хоть что-нибудь приличное не получалось. И отсюда злость на всех и холодящее ощущение собственной бездарности. А тут еще московские приятели начали получать награды: Врубелю и Рябушкину присуждены медали за этюды.

        Нет, нельзя сказать, что в этот период он вообще ничего не делал. В 80-е годы были написаны портреты родителей, картины в стиле передвижников: «В снежки», «В ожидании поезда», «С отъездом», «Жертва приятелей», «Троицын день», этюд «Карточный домик», автопортрет (очень выразительный – напряженный взгляд, острый нос и по-детски пухлые губы). Но всё это было на среднем для Академии уровне. А хотелось создать что-то свое, оригинальное, такое, чего не могут другие…

        В учебную программу входило копирование картин великих мастеров. Получив разрешение и купив подрамник, Нестеров стал ходить в Эрмитаж. Моделью он выбрал одну из картин голландца Метсю. Обстановка музея, полотна прославленных художников, серьезные, вдумчивые лица людей, сидящих за мольбертами во всех залах – всё это стало постепенно воздействовать на его настроение. Он вдруг увидел себя совершенно другими глазами: ему 20 – двадцать! – лет, а он еще ничего не достиг. На что потрачено столько времени? Какие-то компании, ненужные знакомства… А теперь еще этот промозглый Петербург, где он так часто болеет… Зачем он здесь? Нет, надо возвращаться в милую, теплую, такую русскую Москву. Надо возвращаться к Перову.

        Весной по дороге домой Нестеров на несколько дней остановился в Москве, чтобы увидеться и поговорить с Василием Григорьевичем, попросить совета, как быть дальше. Для этого он отправился в подмосковные Кузьминки (да-да, те самые, куда теперь ездят на метро). Там, на даче, умирал от чахотки Перов. Разговора, который был так нужен Михаилу, не получилось: больной был очень слаб. Через несколько дней он умер. Хоронили его торжественно, в Даниловом монастыре. День был ненастный, дождливый, но народа собралось много: товарищи по искусству, ученики, поклонники – вся художественная и артистическая Москва. И венки, венки… От Академии художеств, от Товарищества передвижных выставок, основателем которого был Перов, от учеников… Венок от «натурного» класса несли Нестеров и Рябушкин – самые младшие ученики Василия Григорьевича.

        «Смерть Перова было первое мое большое горе, поразившее меня со страшной, неожиданной силой», – вспоминал позже Михаил Нестеров.

        Домой Михаил приехал совершенно расстроенный, растерянный, так и не принявший никакого решения относительно своего дальнейшего пути. Родители встретили его холодно, не скрывая неодобрения, и он старался меньше бывать дома, целые дни проводил за городом, бродил по живописным берегам реки Белой. Здесь, среди природы, наедине с собой, он всё пытался понять, как быть дальше. Действительно ли он хочет стать художником? Не ошибся ли он в себе? Не ошибались ли преподаватели, когда хвалили его работы? А что, если никакого таланта нет? Как тогда жить? И стоит ли жить? И казалось – не стоит…

        Однажды в такой поход с ним пошел знакомый гимназист-старшеклассник. День был жаркий, место безлюдное, вода в реке такая прозрачная… И молодые люди решили искупаться, а плавать оба не умели. Зашли в воду. Блаженство! Шаг, еще шаг… И вдруг почувствовали, что упругое течение начинает уносить их. Хорошо, в руках у них были палки. С их помощью еле выбрались на берег. Пережитый страх вдруг всколыхнул душу, снова захотелось жить, снова появилась вера в свои силы и надежда, что всё изменится к лучшему.

        Осенью Нестеров поехал в Петербург: возвращаться в училище, где уже не было Перова, он не захотел. И снова немилая Академия, скучные занятия – и никаких успехов.

        Однажды, делая эскиз на тему «Проводы войск на войну в провинциальном городе», Миша решил тряхнуть стариной и, озорничая, взял да и придал персонажам сходство с профессорами и даже с ректором. Начальство обиделось, но, оказалось, только за то, что он вахтера в их компанию поместил. Так что дело кончилось только официальным выговором.

        Пропуская занятия в Академии, Нестеров регулярно ходил в Эрмитаж. Там он копировал «Неверие Фомы» Ван Дейка (или, как он произносил, Вандика). Работал с удовольствием и чувствовал, что получается хорошо. Около него стали останавливаться посетители, хвалили. Ежедневно являлся посмотреть академик Тутукин, один из хранителей Эрмитажа. А однажды подошел Крамской, который по понедельникам давал уроки великой княгине в одном из залов. Он поинтересовался, где учится юноша, откуда приехал. Услышав о Перове, начал расспрашивать об Училище, об Академии. Одобрил Мишину работу, сделал несколько ценных замечаний и пригласил к себе в дом. Нестеров стал бывать у знаменитого художника, познакомился с его сыном Николаем, тоже учившимся в Академии. А тот, в свою очередь, познакомил его с молодым человеком Александром Андреевичем Турыгиным. Знакомство скоро переросло в дружбу. Оказываясь в разных городах, друзья вели переписку, и это длилось более сорока лет. «…На его глазах проходила жизнь моя – с успехами, удачами и неудачами, – вспоминал Нестеров. – Не было у нас друг от друга ничего тайного… И я рад, что судьба в друзья мне послала Турыгина – честного, благородного, умного спутника, по своему медлительному, флегматичному характеру совершенно противоположного моей вечной подвижности, неугомонности, сангвиничности».

        Хотя теперь в Петербурге у Нестерова были и друзья, и интересные знакомые, а в живописи появились первые заметные успехи, он всё-таки решился оставить Академию и перебраться в Москву.

        Весной 1883 года перед отъездом в Уфу Нестеров забрал свои документы из канцелярии Академии. Узнав об этом, родители открыто высказали свое недовольство его поведением, его метаниями, они не верили в его талант и вообще считали, что он пошел не по тому пути, напрасно пренебрегая возможностью продолжить торговое дело своих предков. Михаилу было тяжело слушать это. Доказать свою правоту ему было нечем. Он пытался в Уфе писать этюды, но убедительного ничего не получалось. Тогда он уходил из дома, бродил по городу. И вот однажды… Нет, о том, что произошло дальше, лучше него не расскажешь.

        «Скуки ради я пошел в парк, и на лужайке, где была большая толпа, остановил свой взор на двух незнакомых, не уфимских (уфимских-то я знал поголовно) барышнях. Одна из барышень была небольшая полная блондинка, другая – высокая, стройная, темная шатенка… Они обе весело болтали, но держались особняком, не смешиваясь с провинциальной толпой. Сразу было видно, что барышни были петербургские или московские». Догадку Миши подтверждала и одежда незнакомок: украинские полотняные вышитые крестиком блузы, модные черные широкополые шляпы с клетчатыми («шотландскими») лентами. Такого в Уфе еще не видели.

        «И я стал зорко высматривать незнакомок – так они мне нравились, особенно высокая. Когда мне удавалось стать поближе, смотря на нее, мне казалось, что я давным-давно, еще, быть может, до рождения, ее знал, видел. Такое близкое, милое что-то было в ней. Лицо цветущее, румяное, немного загорелое, глаза небольшие, карие, не то насмешливые, не то шаловливые, нос небольшой, губы полные, но около них складка какая-то скорбная, даже тогда, когда лицо оживлено улыбкой».

        Михаил ходил за девушками часа два, пока не потерял из вида. Через несколько дней случай снова свел молодых людей. На этот раз он ехал на Гнедышке, она шла, прикрываясь от солнца зонтиком. Подойти, заговорить, познакомиться в те времена было невозможно, недопустимо. Единственное, что он мог сделать, это выяснить, где барышня живет, чтобы позже найти среди ее соседей общих знакомых, которые смогут представить его ей. И он стал следовать за ней, держась на почтительном расстоянии. Это продолжалось довольно долго. И в какой-то момент он заметил, что она наблюдает за ним сквозь дырочку в зонтике. Это приободрило его. А незнакомка, перейдя по мосту речку Сутолку и оказавшись в пригороде, в Старой Уфе, вдруг скрылась за калиткой сада. За деревьями виднелся деревянный дом с мезонином.

        Стал Миша расспрашивать всех и вскоре узнал, что в доме живет учитель Мартыновский, недавно овдовевший и оставшийся с малым ребенком на руках; что темноволосая девушка – его сестра Мария Ивановна, очень скромная и добрая (в этом Миша и так не сомневался); что живут они бедно и уединенно… Всё подтверждало, что Мише посчастливилось встретить свой идеал. И возблагодарив судьбу, он тотчас увековечил встречу на улице доступными ему средствами: нарисовал, как он на Гнедышке преследует девушку, а та украдкой смотрит на преследователя сквозь дырочку в зонтике. Рисунок он назвал «Первая встреча».

Мария Ивановна Мартыновская (Нестерова)