Теперь вы в Соловках... Светлана Тюкина

2009-06-30

***

В мире есть место, где люди стареют

Вдвое скорее, чем в жизни обычной,

Место, где юноши даже седеют,

В лютой тоске по Отчизне привычной.

Там не живут – «отбывают срока»,

Делают все «как-нибудь» – «на пока»,

Не умирают там, а «загибаются»,

Дети там лишь вне закона рождаются

И погибают один за другим.

Был то место когда-то святым,

Ныне УСЛОНом оно управляется,

«Лагерем» громко оно называется,

«Каторгой» тихо клянут его люди.

Чем это место со временем будет?

Кто разгадает? Одно несомненно

Из одного поколенья в другое,

Будет то место для многих родное.

Горькою памятью прошлых страданий;

Свиток чудесных и жутких сказаний

Бережно будут развертывать внуки.

Пусть же с другими, не минует их руки

Также и этот правдивый рассказ,

Он хоть и плох, да зато без прикрас.

О.В. Второва-Яфа

Лагерное прошлое Соловков – тема неизменно больная и непростая. Бурые камни монастыря будто несут на себе запекшуюся кровь расстрелов, соловецкие горы вместили в себя невесть сколько могил.

Строки, дошедшие из лагеря, не всегда сопровождаются именем автора, они кажутся завещанием, предупреждением, но и жизнью. В соловецком лагере особого назначения оказались и признанные поэты и те, кто в только там начал различать рифмы среди окружающего словесного гула.

Среди заключенных СЛОНа было трагически много представителей интеллигенции, для которых творчество оставалось одной из немногих, если не единственной, возможностью выговариваться, делиться своими мыслями и чувствами. И в лагерное время на Соловках стихи сочиняли, записывали, запоминали, точно найденные рифмы помогали выдерживать, становились формой душевного сопротивления, сохраняли воспоминания о прошлой жизни, где было место книгам и высокому слогу.

Особой личностью, повлиявшей на творчество соловецких заключенных, был Борис Глубоковский, в прошлом актер театра Таирова. Он возглавлял журнал "Соловецкие острова", который был органом Управления Соловецкими Лагерями Особого Назначения ОГПУ и выходил в 1925-1930 годах. Официально направления журнала обозначались как: «освещение исправительно-трудовой политики Соловецких лагерей, воспитательно-просветительская работа, как метод это политики, вопросы местной экономики и промышленности, изучение северного края и Соловецкой старины, быт заключенных». За казенными формулировками - глоток воздуха, возможность быть услышанными и нужными. О многих поэтах, к сожалению, нет сведений биографического характера. В «Соловецких островах» было принято ставить, да и то не всегда, только имена с фамилиями, и никаких комментариев.

Даже когда журнал прекратил свое существование, литературная жизнь продолжилась. Так, например, по воспоминаниям одного из заключенных, чтобы не думать о предстоящем (речь идет о времени после т.н. «большого» этапа, когда сотни заключенных уводили неизвестно куда, но известно, что навсегда), уцелевшие соловчане развлекались как эстеты перед нашествием варваров. И… устраивали состязания поэтов.

Глубовский занимался и лагерным театром, поставил замечательный спектакль «Соловецкое обозрение», для которого написал десятки текстов на мелодии из оперетты «Жрица огня»:

Соловки открыл монах Савватий,

Был наш остров нелюдим и пуст...

«Соловецкое обозрение» продолжалось более трех часов, завершалось финальной песней «Соловецкие огоньки», которую заключенные пели в темноте с фонариками в руках:

Соблюдая кодекс трудовой,

Охраняет нас милый конвой,

И гоняет с зари до зари

Нас с высокой Секирной горы...

В песнях спектакля звучала неприкрытая ирония, высмеивающая намерения начальства представить лагерь исправительным заведением, где возможно перевоспитать заключенных:

И от нежной, душистой трески

Соловчане не знают тоски...

А заканчивалось представление тем, что

Когда-нибудь снежной зимой

Мы сберемся веселой толпой,

И начнут вспоминать старики

Соловки, Соловки, Соловки…

«Соловецкие огоньки» вышли за пределы лагеря, их пели и в Петрограде, и в Москве, помнили, спустя десятилетия, после освобождения. Мелодия песни была оригинальной, ведь лагере были и музыканты: талантливый петроградский дирижер и композитор Вальберт, музыковед из Тифлиса армянин Ананве. На той же сцене соловецкого театра исполнялись частушки, далеко на подцензурного тона:

Соловки на Белом море,

Пароход, Нева.

Там грузят одни баланы

И пилят дрова.

Музыка и спорт.

Чем же не курорт?

Строки оберегали, пытались передавать на волю, что иногда оказывалось возможным благодаря тому, что заключенные, рассчитывая на неосведомленность лагерного начальства, вставляли в письма свои стихи, выдавая их за строки А. Твардовского, А. Блока или других известных поэтов.

Стихи на Соловках писали многие, одни – тайно, никому не показывая, другие показывали, но не решались печатать, третьи публиковались в журнале «Соловецкие острова». Среди профессиональных опытных поэтов, тех, кто печатался до лагеря, выделялись М. Вороной, Л. Могилянская, Ю. Казарновский, В. Кемецкий. Последнего признавали самым «настоящим», ценили, когда кто-то получал посылки, старались подкармливать поэта, в меру своих возможностей. Владимир был раним и искренен, сразу реагировал на несправедливость и грубость, сокамерники старались его заслонять, защищать.

Песнь о возвращении

Разбиваются в море льды,

Вдоль тропы прорастет трава,

Острый запах соленой воды

Обволакивает острова.

Разбиваются льды, звеня,

Хриплый ветер кричит, смеясь…

Ты едва ли узнаешь меня

В нашей встречи вечерний час.

Снег блестит на моих висках,

На лице морщины легли –

Ибо тяжко ранит тоска

На холодном краю земли.

Слишком долго к тебе одной

Белой вьюгой рвалась душа,

Когда сполох мерцал надо мной,

Как прозрачный твой синий шарф,

Слишком много ночей я вникал

В зимних звезд ледяную игру –

Ожерелья твои вспоминал,

Ниспадающие на грудь…

Я приеду – и внесу в твой дом

Запах водорослей и смолы,

Я приеду поведать о том,

Что узнал у замшелой скалы.

И прочту я тебе стихи

О стране, где не пахнут цветы,

Не поют по утрам петухи

Не шуршат по весне листы.

Расскажу тебе про народ

Неприветливых этих мест –

Он отважно и просто живет,

Бьет тюленей и рубит лес.

Догорят в камине огни,

Затуманится голова…

Все равно, ни к чему они,

Человечьи пустые слова…

Замолчу. Оборву рассказ.

Попрошу для трубки огня.

Может быть, хоть на этот раз

Ты сумеешь услышать меня.

В. Кемецкий

Ю.И. Чирков, один их заключенных СЛОНа, в своих воспоминаниях рассказывает о «литературном салоне». Его образовали четыре пожилые дамы, осужденные по 58 статье: Ольга Николаевна Бартенева, почти слепая, в сильных очках, изучавшая глубины теософии, последовательница Е. Блаватской, Лидия Владимировна фон Лаур – преподавательница иностранных языков из Пятигорска, княгиня Белосельская-Белозерская и Зинаида Ричардовна Гетенберг. Все эти достойные дамы работали на парниках. Заседание кружка начиналось после обеда, часов в семь, надевались «вечерние» туалеты - вместо ватных брюк и телогреек – остатки домашних вещей. Обязательно кипятили чай «Мусорин» (от слова «мусор»), так называла Белосельская этот чайный напиток – суррогат, приготовленный из гнилых фруктов, желудей и каких-то листьев. В процессе чаепития шла, своего рода, светская беседа, не затрагивающая политических тем, читались стихи, княгиня вполголоса пела. Может, навеянное именно этими вечерами возникло стихотворение:

Овальный портрет

Мне кажется, у Вас – лиловый, хрупкий голос,

С надрывом прерванность литературных фраз;

В глазах – всегда печаль о том, что раскололось,

И в перстне – тлеющий, зловещий хризопраз.

В венке угасших дней – любовное Andante

И Scherzo лжи, играющей в любовь.

Паденье, улица. Случайные аманты.

Привычка и тоска. И вновь тоска. И вновь.

Уныло за окном: чиновники, аптеки,

Ползут извозчики, как безысходный сплин…

Но вот друзья: в шкафу библиотеки

У Вас Ахматова, Оскар Уайльд, Кузмин…

Рояль всегда раскрыт. Меж черных клавиш пепел.

Хоть Вы не курите, и есть следы вина.

Красивый юноша, который Вам ответил,

Глядит со стен, и роль его ясна.

В часы сомнения Вам хочется быть кроткой,

А как кривляются программы кабаре!

Вы их сжигаете и молитесь по четкам,

Но…стук условленный и нежное: “Entrez!”

А после, в кутежах сомнительных компаний,

Когда уж пролили недопитый шартрез,

Вы под нахлынувшей волной воспоминаний

Тихонько плачете, забыв стыдиться слез.

Теперь Вы в Соловках. Запросы Ваши узки:

Вам хочется себя хоть капельку сберечь –

Вы на ударниках острите по-французски,

Слегка грассируя отточенную речь.

Пред зеркалом, седой выдергивая волос,

Вы, пудрой затушив излучины у глаз,

Читаете стихи – лиловый, хрупкий голос! –

И вспоминаете пропавший хризопраз.

Г. Русаков

Не так редки и строки, где слышен юмор, видимо, смех помогал выжить, преодолеть окружающий ужас. И приходит штамп про «смех сквозь слезы», который здесь становится действенным и справедливым. Так у Юрия Казарновского есть эпиграмма на самого себя:

Шумела юность в голове,

Все было розовым на свете,

И, развлекаяся в Москве,

СЛОНа-то я и не приметил.

Можно без труда предположить, что чаще всего в соловецкой поэзии времен ГУЛАГа лейтмотивом становились любовь и дружба, ностальгия по прежней жизни и надежды на благополучное будущее. Нередко встречались и пейзажные зарисовки, поэтические размышления, религиозные строки.

Как это не покажется парадоксальным, но некоторые заключенные воспринимали то, что их отправили именно на Соловки как большое счастье. Горькое и страшное счастье: в те годы, когда формируется характер, закладываются жизненные принципы, учителями молодых заключенных стали люди высокой нравственности и истинных знаний. Как писал «некрасовскими» стихами Ю.И. Чирков, арестованный в пятнадцать лет, когда он был еще школьником:

Старики прекрасные всюду

Обучают наукам меня.

Лагерная поэзия – победа духа над бездуховностью, человеческого над бесчеловечным, вечной правды над временными обманами. Лагерь делал возможной передачу духовного опыта: через злобу, отчаянье - к сочувствию, милосердию, к осознанию добра как высшей ценности. В 1928 году, заканчивая свой срок на Соловках. М. Фроловский написал, что он:

Стал смелее, тише и суровей,

Стал суровей, может быть, добрей.

Наверно, это именно те строки, ради которых возможно жить дальше.

Очень частая тема в соловецкой лирике – море. Оно окружает архипелаг, и было, видимо, для заключенных и символом свободы, и знаком невозможности покинуть острова.

Кресты

В морях, где румпель морехода

Не вел ни разу корабля,

Где бьется в камни непогода,

Где в лед закована земля,

Там в пламени зари морозной

Над угловатою скалой

Глядится в море призрак грозный –

Три тени смотрят в мрак ночной.

Три крестных тени недвижимы

Над грудой серых валунов,

И море, страж неумолимый,

Хранит их в сумраке веков.

Хранит их в пустыне бездорожной

Их моря пенящийся вал,

И белых чаек крик тревожный

Не оглашает черных скал.

Но в час последнего призыва

К безлюдным, тихим берегам

Волной великого прилива

Мы все сольемся к трем крестам.

Из недр земли, со дна пучины

Немой, испуганной толпой,

Комки проснувшиеся глины,

Мы соберемся под скалой.

На неприступные ступени

Поставим влажную стопу,

И трех крестов большие тени

Накроют бледную толпу.

Михаил Фроловский, 1926 г.

Перед навигацией

В иных краях безумствует земля,

И руки девушек полны цветами,

И солнце льется щедрыми струями

На зеленеющие тополя…

Еще бесплодный снег мертвит поля,

Расстаться ветер не спешит со льдами,

И ветер ходит резкими шагами

Вдоль ржавых стен угрюмого кремля.

Непродолжительною, но бессонной

Бледно-зеленой ночью сколько раз

Готов был слух, молчаньем истомленный,

Гудок желанный услыхать для нас

О воле приносящий весть, быть может…

Но все молчит. Лишь чайка мглу тревожит.

Владимир Кемецкий, 1930 г.

Мои корабли застоялись в заливе…

Меня слишком долго они дожидались…

Матросы веселые мне изменили,

Покинув для берега пенные дали.

Веселые парни, гуляют матросы,

Пьют пиво хмельное в приморских тавернах,

Забыли о солнце, о ливнях, о грозах

В объятиях девушек, стройных, как серны.

Так слушай приказ, экипаж мой суровый.

Бегу из темницы сегодняшней ночью.

Подкуплена стража. Друзья наготове…

Со мною товарищ – он славно отточен.

И ясные взоры клинок отражает,

Бесснежные кудри… О, зеркало стали.

Сегодня измену еще не караю,

Еще неподвижен корабль на причале.

Пусть каждый пьет радости в ласковом взоре,

И сердце на чуткой груди отогреет…

А завтра… В открытом, всколоченном море

Десятый изменник повиснет на рее.

Зарей полыхает нахмуренный вечер,

Вздувается парус над зыбью шумливой…

Вперед, капитан. Вновь – просторы и ветер,

Мои корабли застоялись в заливе.

Владимир Кемецкий, 1929 г.

Воскресным днем

Теперь мне все равно,

Где молодость моя проходит.

В. Лозина-Лозинский

Бродить бесцельно меж камней лишайных

Расписанных, как танки в дикий цвет…

И вдруг шаги остановить случайно,

Заметив чайки ловкой пируэт.

Затем дойти до двух часовен

Запущенной извилистой тропой.

И у колодца из трухлявых бревен

Испить ненарушаемый покой.

И выйдя к морю, стершему все грани,

Где на песке следы от неводов,

Прилечь под солнцем, грезя без желаний,

И слушать волн напевный часослов.

А в зыбком мареве на горизонте

Искать видения материка…

О перечитанном не думать Конте

И лишь о Вас грустить издалека.

Борис Евреинов, 1926 г.

Весна

Весна. И голуби воркуют жарко.

Венеция приснилась в Соловках.

Венеция. Сверкающий Сан-Марко.

Видения, застывшие в веках.

Но синь небес так трогательно марка –

Взгляни: уже пятнится, в облаках.

Какой безумец – Данте ли, Петрарка

Расцвет, любовь размерит здесь в строках.

Нет! Лишь на миг мечте поэта просто,

Игрой пленившись нежной голубей,

Взнестись в лазурь, что выше. Голубей,

Забыть дыханье жгучее норд-оста.

Чу! Севера пронзительный язык –

То будит к жизни чайки резкий вскрик.

Борис Лейтин

Море Белое – водная ширь

Море Белое – водная ширь,

Соловецкий былой монастырь.

И со всех концов русской земли

Нас любовно сюда привезли.

Припев:

Всех, кто наградил нас Соловками,

Просим, приезжайте сюда сами,

Посидите здесь годочков три или пять –

Будете с восторгом вспоминать.

Соблюдая кодекс трудовой,

Охраняет нас милый конвой.

А зимой стерегут от беды

Целых полгода крепкие льды.

Припев.

Хороши по весне комары,

Чуден вид от Секирой горы.

И от разных ударных работ

Здоровеет веселый народ.

Припев.

Привезли нам надежд полный куль

Бокий, Фельдман, Филиппов и Вуль.

А назад повезет Катанян

Только грустный напев соловчан.

Припев.

Так живем мы, не зная тоски,

Благовонной покушав трески.

И, вернувшись в родительский дом,

С умилением тихо споем.

Борис Емельянов

Любовь – одна из главных, самых трепетных и ярких тем в поэзии, несмотря на бесчеловечность, страх, боль, она не ушла из лирики СЛОНа. Трепетные и теплые воспоминания о прошлом, мечты о возвращении, благополучном, а главное, реальном, будущем были естественными и живительными для людей, вырванных из привычной жизни, оторванных от любимых:

А.З.

В четырнадцати строчках о любви

Скажу ли много?.. Лег на сердце камень.

Любовь моя?.. Она за Соловками

И не придет, как долго ни зови.

Я не напрасно строфы перевил

Гранитом вкрапленным меж ровными строками

Морской водой в наполненном стакане

Я бью тебе челом, царица вил!

Чертя улыбчивые фразы

О том, что Вы безумно далеко,

Я память прошлого – осколок старой вазы, -

Скрываю в винтиках аорты глубоко.

Часы тоски у заспанных окон

Я не провел без Вас еще ни разу.

Б. Радо

Кто жил любовью-памятью, кто встретил это чувство в лагере, где оно превращалась в любовь-расставанье, так первую любовь на Соловках пережил Ю. Чирков:

Спасибо тебе, дорогая,

Ты так мне тепло улыбнулась,

Что сердце мое, догорая,

На миг для тебя встрепенулось.

Друг друга совсем мы не знали,

И, встретившись как-то случайно,

Мы тотчас навеки расстались,

Окутаны дымкою тайны.

И боль снова в сердце замкнулась,

Лишь в памяти радость звучала,

И жизнь, словно ночь потянулась

Без дна, без конца, без начала…

Любовь-расставание рождала больные, но неумолимые вопросы: будет ли встреча, дождется, вернется?.. Ответ мог быть предельно искренним и от того жестоким:

Мы все отрезаны лесами,

Водой, болотами, нас прикрывает мгла…

«Забудь и не пиши – дождаться не смогла», -

Одни напишут сами,

Другим изменят здесь.

Макс Кюнерт

Лагерная любовь переплеталась с жалостью, сочувствием, добротой, душевностью, особо дорогое нежно хранилось и оберегалось:

***

А.З.

Две буквы в Соловках я ставлю над «люблю»,

Совсем по-новому продумав наши встречи,

И белых льдин взрывающий салют

Привет вам шлет, целуя ваши плечи.

Сегодня, как вчера, в каком-то бурном скетче

Я не могу сказать – мне кажется – я сплю, -

Две буквы в Соловках я ставлю над «люблю»,

Совсем по новому продумав наши встречи.

Здесь карточка - Христос, стихи – молитвы – свечи,

Здесь пятнышки окон мутнеют дымкой слюд.

Вы где-то далеко, но образ старый вечен…

И в стукотне колес на стали грозном вече

Две буквы в Соловках я ставлю над «люблю».

Б. Радо

Для кого-то любовь разбивалась, и желанные иллюзии переставали согревать, разбивались судьбы. Такие ситуации старались одолеть, достойно отразить, пусть и с тенью иронии:

Вынужденное объяснение

Стою у озера в смиреньи…

И, чуть колеблемо волной,

В воде темнеет отраженье

Мое – пришедшее со мной.

Из той же вещей ткани сшито

Родной и чуть усталый вид –

И вдруг пискляво и сердито

Мне отраженье говорит:

Довольно северного спорта!

Чужда мне мерзлая вода!

И, вообще, какого черта,

Вы привезли меня сюда?..

Вы совершили преступленье

Бродя как кислое вино,

Но я – я ваше отраженье

За что же я сидеть должно?

Хочу я, может, отражаться

В краях, что отоснились вам…

Зачем же я должно скитаться

И услоняться по СЛОН`ам?

Страдаю я почти три года,

Вдыхая ваших сроков чад.

Теперь я требую развода –

И отраженья жить хотят!

Замолкло…Это хуже бед –

Мне изменяют даже тени.

Но я сумею дать ответ

Достойный этих нападений.

Послушайте. Вы – отраженье

Непостоянное, как дым.

Считал я в сладком заблужденье

Вас отражением родным.

Когда я мог ее касаться,

Ее волос, ее лица –

С ответной тенью целоваться

И вы умели без конца.

Что?.. Мне не надо извинений,

Вы знали радости предел.

Какую глубину падений

У отражений – я узрел!

Молчит… Колышется в смущеньи…

Что отраженью возразить?

Все уверенья отраженья,

Измены горькое броженье –

Сумел я силой возраженья

Без сожаленья – отразить!

Ю. Казарновский

Писались сонеты-обращения к Музе, а сонет-мадригал воспевал и посвящался

Прекрасной незнакомке, любезно снабдившей меня пачкой махорки

Заброшен я в тринадцатую роту,

Где стены прошлым отягощены,

Где звук псалмов сменила брань шпаны,

Махорка – ладан, сумрак – позолоту.

Как древле жрец, которому видны

В мечтаньях небожителей высоты,

Пел гимн и смолы сжигал без счету

Во мгле святилищ, полных тишины –

Так я, вам благодарный заключенный,

Под сводами собора заточенный,

Во храме обветшалом и глухом,

Спешу гиперборейской Афродиты

Восславить лик, увы, от взора скрытый –

Махорки воскуреньем и стихом.

В. Кемецкий

Образы любимой и желанной женщины сплетались с мечтой о свободе, зарисовка бытовой лагерной жизни оборачивалась лирическим, а порой и эпическим повествованием:

***

По вечерам над соловчанами

Весенний воздух мглист и сыр.

И правит окриками пьяными

Суровый ротный командир.

А там за далью принудительной,

Над пылью повседневных скук,

СЛОН серебрится упоительный

И раздается чей-то «стук».

А дальше за постами самыми –

Касаясь трепетной руки,

Среди канав гуляют с дамами

Рискующие остряки.

И каждый вечер омрачающим

Туманом полон небосклон,

И я опять неубывающим

Остатком срока оглушен.

А рядом у дневальных столиков

Поверок записи торчат

И ротные противней кроликов

«Сдавайте сведения» кричат.

И каждый вечер в час назначенный,

Иль это только снится мне,

Девичий стан бушлатом схваченный

В казенном движется окне.

И медленно пройдя меж ротами,

Без надзирателя – одна,

Томима общими работами,

Она садится у бревна.

И веет тягостным поверьем

Метелка в узенькой руке,

Полна Особым Назначением

Нога в болотном сапоге.

Сибирь и минусы склоненные

В моем качаются мозгу.

И сроки длинные бездонные,

Цветут на синем берегу.

Глухие тайны мне поручены,

Мне чьи-то сроки вручены,

И все души моей излучены

Осенней скидкою полны.

Ю.

А главным, твердимым, наверно, самому себе заклинанием, было желание отстраниться от окружающего безумия и вернуться домой неизменным, как в том, свободном прошлом - Любящим и Любимым.

***

Я хочу к тебе вернуться прежним,

Прежним быть, как много лет назад.

Не гляди, что время неизбежно

Заостряет мой спокойный взгляд.

Стал смелее, тише и суровей,

Стал суровей, может быть, добрей.

Слишком много потеряло крови

Мое сердце в этой смуте дней.

Но зато по-новому быть нежным,

Нежным быть могу – но не с тобой,

Я с тобой хочу остаться прежним

Мальчиком с большою головой.

М. Фроловский

Закончить рассказ об этих поэтах хочется удивительным стихотворением, Виктора Васильева, каким-то запредельно мужественным и честным.

***

Плывет шуга, толкая рылом берег.

зовет в заморские края.

Беззубым ртом про вою что-то мелет,

что на Руси во всех краях – беда.

Плыви ты прочь, шуга, не прибавляй нам боли

и не мани с собою дураков.

Мы не сумели сохранить корней у воли,

поэтому достойны Соловков.

1934 г.

P.S. Биографических сведений о поэтах очень немного, к сожалению, у некоторых известны лишь имена.

Васильев Виктор. Родился в 1916 году, двенадцатым ребенком в семье служащего Трехгорной мануфактуры. Закончил 5 классов школы и ФЗУ. Арестован в 1932 году, Соловки. В 1937 срок продлили и до 1943 года был в УХТИЖМЛАГе, с 1950 – ссылка, где Васильев занимался геологоразведкой. В 1973 году вернулся в Москву.

Кемецкий Владимир – псевдоним Свешникова Владимира Сергеевича (1902-1938). Уроженец Санкт-Петербурга, увезенный родителями, жил в эмиграции. Поссорился со своим отцом - полковником царской армии, не желавшим отпускать сына в Советский Союз, поэтому принял фамилию матери. Вернулся в Россию в 1927 году и вскоре был арестован, отправлен на Соловки, двадцати с небольшим лет. Освобожден в 1931 году, но о дальнейшей судьбе ничего не известно.

Фроловский Михаил (1895-1943). Из дворянской семьи, в 1916 году окончил Александровский лицей. 1919- 1921 – служба в Красной армии. Инженер, служащий. Впервые арестован в 1925 году. До 1928 года отбывал срок на Соловках, после чего был сослан на поселение сначала в Кемь, а затем на Урал. Заочно закончил Московский инженерный институт. В 1941 году вновь был арестован, умер в заключении (предположительно в КАРЛАГе).

Чирков Юрий Иванович (1919-1988), доктор географических наук. В момент ареста – школьник, обвиненный в «терроризме». В Соловках – 1935-1938 гг. Всего девятнадцать лет лагерей и ссылок. Автор книги воспоминаний «А было все так…» (Политиздат, Москва, 1991).

Яфа Ольга Викторовна (Второва, Синакевич) (1876-1959), педагог, художница. В Соловках –1929-1931 гг. Тайно вывезла ряд документов по истории СЛОНа. Автор рукописных воспоминаний «Авгуровы острова» (ОР РНБ, Санкт-Петербург).

В статье использовались:

Журналы «Соловецкие острова» за 1925-1930 гг.

Бродский Ю. Соловки. Двадцать лет Особого Назначения. М., 2002.

Васильев В. Сполохи. М.: Возвращение, 1992.

Воспоминания Д.С. Лихачева.

Кемецкий В. Белая ночь. М.: Возвращение, 1998.

Соловецкая муза. Стихи и песни заключенных СЛОНа. М.: Возвращение, 1992.

Средь других имен: Сборник / Сост. В.Б. Муравьев. М.: Моск. Рабочий, 1990.

Фроловский М. Северная весна. М.: Возвращение, 1992.